Он энергично постучал в мою дверь и, когда я открыл, щёлкнул каблуками и отдал честь. Как большинство абхазов, он невысокого роста, с широкими плечами и узкой талией, на смуглом лице южанина живые беззаботно юношеские глаза. Краповый берет лихо сдвинут на ухо, сбоку тяжело свисает в новой кобуре пистолет, который явно слишком велик для него.

Это сержант Отырба. Кажется, я его видел прежде, когда путешествовал по здешним горам два года назад с его дядей. Сержанту Отырбе поручено отвезти меня в Кодори и показать всё, «что здесь есть интересного».

Он знает горы, как крестьянин свой огород. Он водит дядины «Жигули»-«двойку» так лихо, что мы успеваем проскользнуть мостик над ручьём раньше, чем он рухнет под тяжестью нашего автомобиля. Его кобура с пистолетом солидно располагается между нами на сиденье, как третий в нашей компании, надёжный молчаливый страж.

Отырба по всем статьям подходит для порученной ему роли. Вот только объясняться мы с ним не можем. Я по-абхазски не говорю вовсе. Его познания в русском языке ограничены сотней слов, главное из которых - «гароджи» (короче). Явно недостаточно для информативной коммуникации.

Отырба, как и его дядя-таксист, не принадлежит к молчалникам. Два человека отправились в дорогу. Один хочет как можно больше услышать, другой - как можно больше рассказать. Разве можно молчать? Обидно!

Начиная рассказ о Кодори, сержант обращается ко мне с пространной речью. Я прислушиваюсь, силюсь понять что-то в звучании незнакомого произношения знакомых слов. Ничегошеньки не понимаю!

Отырба умолкает и смотрит на меня с сожалением, как на лохмандея.

Мы минуем узкое горное ущелье и оказываемся в неширокой долине, очерченной со всех сторон, как зубьями крепостной стены, равной высоты и формы горными вершинами. Зубья эти, словно мхом. Обросли лесом. Он густой и почти непроходимый. Когда-то в этих лесах хозяевами считались медведь, который неслышно, как тень, прокрадывался по чащобе, и чёрный кабан, злой и решительный. Потом в лес пришла грузино-абхазская война 1992 года. Она была свирепей всех зверей и, распугав их, заставила убраться подальше в горы.

Новая война только что началась. Это её эхо звучит в лесу. В чащобах, возможно, скрываются грузинские диверсанты. Они по-медвежьи неслышно подкрадываются к дорогам и целят из американских винтовок в грузовики, которые везут в деревни сельхозтехнику, в крестьян, которые идут на базар в город. Потому-то и взял с собой Отырба оружие.

Сворачиваем на разбитую колёсами и размытую дождями дорогу. Трясёмся километра три, Отырба круто вращая руль, бросает «жигулёнок» в сторону от дороги, в высокую траву. Машина со свирепой решимостью, с воем лезет по склону холма вверх. Останавливаемся.

На зелёном однообразии лугов вдруг яркое пятно. Недалеко от дороги искалеченные каркасы автобусов в ржавых лохмотьях обшивки.

- Они приехали из-за гор. Ехали нас убивать. Их наши дозорные увидели и предупредили нас. Был бой. Их всех убили.

Наверное, Отырба говорит именно это - я догадываюсь по жестам его, по мимике лица, по звучанию речи.

Сержант вдруг нагибается, что-то поднимает в траве. Показывает мне. На его ладони латунная бляха от солдатского ремня. Вогнутая внутрь, в центре - дырка.

Мы с Отырбой встречаемся глазами. Нам понятно, что означает эта небольшая дырочка в сероватом колечке опалины на солдатской бляхе. Через неё в кого-то, может быть, вошла смерть, кто-то, скорчившись от боли и истекая кровью, полз под защиту большого автобуса, из которого теперь, как из цветочного горшка, тянется к солнцу юное дерево.

Я раздвигаю траву. На земле, будто прошлогодние, опавшие с кустов стручки, лежат потемневшие коричневые гильзы.

Отырба задумчиво вертит в руке бляху, и лицо его угрюмо. Может быть, вспомнил товарища, который в этот момент воюет в Верхнем Кодори. Он не бросает бляху, а кладёт в автобус под ветви молодого дерева. Мы молча идём к машине.

На дороге мы нагоняем двух девушек. Они поднимают руки. Обе тоненькие и гибкие, как все здешние горянки. Девушки красивые - заглядишься! И одеты красиво - плотно облегающие тело кофточки, турецкие юбки, длинные, до щиколоток, расшитые на подоле серебром. В руках кошёлки, прикрытые цветастыми деревенскими платками, - на базар собрались или в гости.

Но всё это я замечаю не сразу. Я смотрю на них и глаз не могу отвести. То, что вижу, кажется нелепицей. У одной, грубо собрав на плече кофточку в безобразные складки, свисает на ремне автомат. Он тяжёлый, непосильный для хрупкого плеча, пригнул его книзу, а на белом ситце под ремнём тёмная полоска от дорожной пыли, втёртой жёским ременным брезентом. У другой к узорчатому пояску небрежно, будто побрякушка, будто модный пустячок, пристёгнута пупырчатая, как ананас, граната.

Видя моё недоумение, Отырба как может объясняет: идут вон из тех гор, а там стреляют. Значит, там, в горах - грузинские диверсанты или бандиты, кто ж их теперь разберёт.

Девушки устраиваются на заднем сиденье, кошёлки ставят на колени. Горянки приносят в салон запах лугов. Обдавая душистым теплом наши затылки, они всю дорогу хохочут в ответ на реплики Отырбы. Сержант преобразился, дал волю своему не проявленному до сих пор красноречию, сдвинул берет на ухо ещё круче, чтобы придать внешности больше лихости. Он гонит машину с такой отчаянной скоростью, что девушки повизгивают позади нас от страха и восторга. Рискуя перевернуться, мы подскакиваем на ухабах так, что «жигуль» вот-вот развалиться. В это время автомат, лежащий между девушками на сиденье, тычет дулом своим мне в бок, будто предупреждает, чтобы я не очень-то ерепенился.

В Гадауте девушки нас покидают. Поулыбавшись на прощание сержанту, они отправляются в сторону базара. У одной за спиной небрежно болтается автомат, как безделка, предназначенная для продажи. Люди проходят мимо и не обращают внимания.

Отырба, положив руки на руль, провожает девушек взглядом до тех пор, пока они не скрываются в шумной и тесной рыночной толпе, где одна к другой сотни голов и таких разных - береты десанта и вечно сбитые набок платки абхазок, скромные выцветшие кепи солдат желдорбата и дырчатые шляпы крестьян из мандариновых садов.

… В Гадауте мальчишки играют в войну. Одни прячутся за кучей песку, привезённого для стройки, другие нападают. Победный, полный восторга клич нападающих вспугивает на ветвях эвкалиптов жирных ворон и загоняет в бочку-конуру одноглазого медвежонка, привязанного на цепи к дереву. Атака заканчивается взятием кучи и воплем голопузого мальчугана, которому палкой поранили живот. Он растирает ладонью кровь, из его испуганных глаз текут по чумазым щекам слёзы и чёрными от грязи каплями падают на песок. А вокруг приплясывают в восторге победители.

Отырба с помрачневшим лицом вразвалку подходит к мальчишкам, молча вырывает у кого-то палку, с досадой ломает о колено. Распаляясь, отбирает «оружие» у всех остальных, и оно в его сердитых руках превращается в пластиковые обломки.

Прощается со мной сержант не так, как встречался. Не щёлкает каблуками, не отдаёт чести – просто протягивает руку.

В сумерках городок вздрагивает от грохота орудий. Над долиной появился реактивный самолёт без опознавательных знаков. В который раз за последнее время! Всё высматривают что-то на абхазской земле, роняют на землю хищными крыльями чёрную тень войны.

…Самолёт выскочил из тучи, в лучах заходящего солнца блеснул ослепительной молнией и, сделав над городком крутой вираж, в страхе перед зенитками тут же сиганул под защиту облаков, в которых густела ночь. Тяжёлый, почти осязаемый грохот его турбин жёстко стеганул по городку. Вдогонку замирающему на высокой ноте адскому вою снова рявкнули зенитки, и во внезапной тишине я услышал, как по-собачьи заскулил в бочке медвежонок.

Недалеко от меня стояли солдаты, выбежавшие из казармы, и среди них Отырба. Солдаты смотрели в небо и сжимали в напряжённых руках автоматы.